Книжные новости

[• Ешка]

О, Господи, как хочется домой!
в свой тихий дворик с диким виноградом,
где пляшут тени яблочного сада,
а в кухне - занавески с бахромой...
как хочется сбежать от суеты,
от лиц чужих и взглядов незнакомых.
листать свои потёртые альбомы,
где в тонких косах - белые банты.
как хочется (пускай хотя б тайком)
увидеть маму в тесной комнатушке,
макнуть в варенье свежую "горбушку",
запив её горячим молоком!
как хочется, проснувшись, петь с утра,
в прихожей танцевать, как балерина,
сорвать, как вор, медовую малину,
украдкой у соседского двора.
взглянуть, как месят праздничный пирог,
а рыжий кот - почесывает ухо.
и оплеуху получает муха,
посмевшая пробраться за порог.
там нет тревог. спокойствие. уют...
все половицы - помнят ноги наши.
там места нет для зависти и фальши,
и к празднику конфеты раздают...
какая там метелица зимой!
и не страшны - ни седина, ни годы...
там всё Моё! - луга, леса, восходы!
о, Господи, как хочется домой!..

Алена Васильченко

[• Ешка]

Алeкcандp Дoльский

Мoe лицо упалo на пoл,
я cам pасcыпалcя на части,
потом куда-то долго капал!
Вcе гoворили: — Boт несчастьe,
такoй красивый был мужчина —
нe лысый, и не борoдатый,
и в чeм, пoмилуйтe, пpичина,
что он укапал веcь куда-тo?

А я вcе капал, капал, капал,
и иcпарялся понeмножку,
пoтом pоcoй лoжился на пoл
и изморoзью на oкoшко...
И ты пpишла, и пальцeм теплым
так нeпocpедствeнно и мило
вдpуг вывела на мoкрых cтeклах
Cлoва "A я тeбя любила!"

[• Ешка]

Королева Алиса


Татьяна Шкодина 2


"Ты не Королева, пока не сдашь экзамена на
Королеву!" (Льюис Кэрролл)



Ты прошла этот путь. Не грусти, королева Алиса.
Плащ испортила моль, и корона твоя - из фольги…
Рухнул карточный домик, и джокер мелькает в кулисах -
Это в прошлом, Алиса. Ты пешка, себе-то не лги.

Из чудесной страны, где ни логики, ни постоянства,
Где волшебная дверь за опущенным пологом ждет,
Ты пришла в зазеркальное, черное с белым пространство,
Здесь количество партий расписано на год вперед.

И тебе никогда не чаевничать с Мартовским зайцем,
Где безумие Шляпника стало безумством твоим…
И заплакать нельзя – тихо плещется меркнущим глянцем,
Сохнет озеро слёз. Остывает твой личный Гольфстрим.

Это взрослая жизнь. Ошибаться в ней, право, не стоит…
Кто ходы просчитал – победитель и новый герой.
Шах и мат королю. И заброшенный покерный столик
Не напомнит тебе, как случайности правят игрой.

Оглянуться назад никогда не грешно и не поздно,
Если в темном лесу Белый Рыцарь оставлен тобой.
Королева Алиса, смотри – усмехаются звезды.
…Это лунный Чешир за твоей наблюдает судьбой.

[• Ешка]

наследственное


Вал Буров


Ты носила зелёную кофту и белый платочек.
Я на нём двадцать точек едва успевал насчитать,
но сбивался опять, и опять результат был неточен.
Мне тогда было семь или восемь. Серчал: ни черта
не выходит! «Побойся Христа, – ты, крестя, говорила. –
Сохрани и помилуй, не ведает страха дитя!
Дай здоровья и силу ему!» До захода ярила
ты доила пятнистую Милу и, не кипятя,
совершенно живое, парное – в кувшин наливала.
Невозможно забыть тех ватрушек и вкус творога,
и урчащую морду, объевшуюся до отвала…
Пацаны, что прозвали тебя Костяная Нога,
были битыми больно, и я щеголял синяками.
«Городской, ерепенистый, – ты усмехалась. – Каков!»
Я пытался кататься на взрослой раздолбанной «Каме»,
под рубахой таскал синеглазый букет васильков,
оставлял втихаря у калитки соседской девчонке,
чьё клубничное имя ни разу я вслух не назвал.
Вспоминал, глядя в небо, как руки прозрачны и тонки,
и на мокром песке рисовал хворостиной овал, –
завиточки на лбу получались довольно похоже...
Возвращался в свою комнатёнку, боялся уснуть –
с потемневшей иконы суровый всевидящий Боже
навевал несусветную, странную, светлую жуть.
Перед сном перелистывал день, привыкая к соседству…

Он меня понимал. Я осмыслил потом, хороня
вместе с бабушкой детство, что ею завещан в наследство
мне судья и заступник с бессмертною верой в меня…

[• Ешка]

Расстрельный взвод


Алексей Порошин


Я везу его в лес.
Я сегодня его расстреляю.
Всех бы дел – довезти до ручья и скомандовать: «Пли!»
Только ветер и дождь, и трясёт как в разбитом трамвае,
Видно Богу угодно, чтоб все мы назавтра слегли.
Под колёсами грязь, да разверзты небесные хляби,
Дождь по спинам течёт, и обмотки промокли насквозь.
Нет бы, взять, переждать, только вечно торопятся в штабе,
Испугавшись, чтоб вновь приговор отменять не пришлось.
Смотрят зло пацаны – мы опять не успели на завтрак.
Инженер, его мать!..
Перепутал какой-то чертёж.
Он же просто старик. Пятьдесят ему было бы…Завтра..
Но не будет уже. Трибуналу, увы, невтерпёж.
Вот уже и ручей. Перелесок у самой дороги.
Россыпь стреляных гильз, да бурьяном заросший большак.
Все попрыгали вниз, разминая затёкшие ноги,
Матерясь и куря, самокрутки попрятав в кулак.
Снял бушлат арестант и, присев возле края оврага,
Он стащил сапоги, улыбаясь, как будто во сне,
Аккуратно сложив, неуверенно сделав два шага,
- Я готов, - произнёс, по привычке поправив пенсне.
- Дед, ты спятил? Уймись! Без обувки в такую-то пору!
Взвод солдат онемел. Даже ветер испуганно стих.
- Мне они ни к чему, а кому-то из вас будут впору.
Вам обратно ещё, ну а я… Как-нибудь и без них.

…Мы теряем себя, выполняя тупые приказы,
Разбиваясь о риф, как попавшие в шторм корабли.
Боги вечно глухи, а фемиды обычно безглазы…
Я отдал ему честь…
А ребятам скомандовал: «Пли!»
На обратном пути я глотал то ли дождь, то ли слёзы,
Вспоминая, как он улыбался, раздет и разут
У обрыва судьбы, у израненной старой берёзы…
…..
Я не знал, что меня завтра в этот же лес повезут.

[• Ешка]

Бюро ненаходок


Майк Зиновкин


она не любила свой happy birthday, подземку и слишком горячий чай.
давно не мечтала податься в звёзды, довольствуясь рамками [здесь; сейчас].
как будто, когда тебе скоро тридцать, уже не до бабочек в животе,
и глупо за счастье костьми ложиться, ведь толком не знаешь, чего хотеть.
с ней дружбу водила смешная белка (из парка у дома) и рыжий кот.
огромное горе – разбить тарелку! событие века – забыть пин-код!
а выбор помады настолько труден, что всякий раз выжата, как лимон.
стирала в разбитом корыте будней судьбы своей ситцевый балахон.

но он приезжал к ней (с цветами, трезвый), и было им больше, чем хорошо.
и вечные бабушки у подъезда гадали: ну, что же он в ней нашёл?

с него можно было писать картину: «как надо уметь не любить себя».
он слишком устал приходить с повинной; такие, как он, все давно сидят
на чём-то ли, где-то ли – суть не важно. зачем волноваться, ведь всё пройдёт?
он яростно – парусником бумажным – вмерзал в стылой жизни полярный лёд,
оставив надолго мечты и цели о счастье без марок и порошков.
уверенный, что жизнь его процедит до шеи в верёвочное ушко.
на голые стены бросался всуе, считал многоточия и тире,
и был не из тех, кто легко пасует, спасаясь от мира в монастыре.

она в него падала, словно в бездну, и с сердца его обдирала шлак.
а вечные бабушки у подъезда гадали: ну, что она в нём нашла?

в обычном бюро далеко отсюда у подслеповатой уже свечи
сидел одинокий закройщик чуда, предвидящий следствия без причин,
сидел – две души разложив в ладони, сшивал их краями, ровняя шов,
хоть, словно те бабушки, сам не понял: и что же такого он в них нашёл?

[• Ешка]

твою дивизию


Майк Зиновкин


твою дивизию сняли с марша – латать прорехи любой ценой. радистки в штабе – такие маши, что забываешь про позывной. пусть на исходе и рис, и рислинг, зато махорки ещё сполна. холодный лоб допекают мысли о том, что завтра была война, что в рукотворных полях под Ржевом уже заряжено вороньё. и солнце тщетно забилось в жерла – такое близкое и своё, и каждый первый боится сгинуть, а каждый третий зовёт Отца, но строго смотрят с портрета в спину усатый вождь и двуглавый царь, толкая грудью на амбразуры. не жаль патронов и кумача, ведь вбито накрепко: пули – дуры, а штык – особенная печаль.

твою дивизию враг не любит и накрывает огнём с небес – опять мешаются кони, люди, железо, дерево и свинец. и вот в такой трансцендентной каше вариться заживо дан приказ. орудий туберкулёзный кашель, воронки, взрывы, кровавый наст – по-настоящему, больно, насмерть. бежать, захлёбываясь «ура», бог завещает армейской пастве – добро с винтовкой добрей добра, а это значит: назад ни шагу. сто грамм для храбрости, и в окоп. и снова трассеры вместо радуг дырявят сонное молоко, которым выпиты синь и осень, иприт и радий. и поутру одни других умереть попросят, руками трогая кобуру.

твою дивизию, как несладко сгорать в землянках и блиндажах, когда атак родовые схватки торопят тужиться, чтоб дожать, когда захлёбывается ветер прогорклым дымом, сухой слюной, и мертвецами былых столетий опять бахвалится перегной. невесть кому посылать угрозы, чертей контуженных звать на бис, всерьёз лелеять последний козырь – последний выстрел длиною в жизнь, смеяться танкам в стволы и траки – достанет сил ли? красны бинты. но с душ посыпались ржа и накипь в ладони выжженной пустоты. и ангел в каске смеётся рядом…
но словно пеплом швырнёт в лицо, когда представит страна к наградам твою дивизию – семь бойцов.

[• Ешка]

Не о счастье


Вика Виктория 1


Нет, не меняй ничего, я прошу тебя, Господи!
Я не хочу перемен. Никаких перемен.
Неторопливо, размеренно, лёгкою поступью
Дай мне идти в абажурно-скатёрочный плен.

Не позволяй отвлекаться по зряшному поводу,
Просто бы - печь пироги, проверять дневники,
Даже ходить с коромыслом куда-нибудь по воду,
Или на лампочке детские штопать носки.

Вечером сыну считать на пижаме горошины,
Утром тревожить будильником тёмную рань,
И наблюдать, как цветёт на окне запорошенном
Мамин подарок - "полезная в доме" герань.

Пусть однозвучие дней и грешит монотонностью,
Но не нарушится резким тревожным звонком.
А предрешённый финал этой простенькой повести
Пусть до мельчайших подробностей будет знаком.

Невмоготу - добиваться, искать, завоёвывать,
Арки, ненужные башни лепить к шалашу.
Множить победы, рекорды подсчитывать плёвые...
Я не о счастье -
избавь от несчастий
прошу.

[• Ешка]

герой нашего времени
Йегрес Вокашу
Он – икона для клерков и мелких воришек.
Он – живой образец воплощенной мечты.
В нём кипит беспокойная кровь нуворишей
и князей, что с рожденья не слишком чисты…
Фуа-гра на столе (прометеева печень)
переполнена чаша Грааля вином,
счёт оплачен с лихвой...
Он богат и беспечен –
настоящий герой, супермен из кино.
Он по пьяни партнёрам по бизнесу хвастал,
что спустил миллион в золотой унитаз,
что не стоит его называть педерастом –
было дело, по пьяни, всего только раз.
Скукота –
не хватает для счастья чего-то,
не хватает!
Деньгами сори, не сори...
Над Парижем развеять мечтает банкноты,
и засыпать к чертям Нотр-Дам де Пари,
чтоб летела, кружась листопадом, валюта,
салютуя богатству широкой души –
бесподобный перфоманс: «Абсурд абсолюта»
для того, чтоб сходили с ума торгаши!
Пусть плебеи в России скандируют бурно:
«Ты побрезговал, сука, родным городком…»
И суют бюллетени протеста по урнам,
и завидуют, явно, но больше – тайком.

…Часто снится ему, как во мраке барака
ухмыляется чья-то недобрая пасть,
а любимая дочь умирает от рака
и не может в парижский перфоманс попасть,
он целует во сне не рождённую дочку,
матерится и плачет, что так, мол, раз так:
«Я продам за неё даже печень и почку»,
но цена им на рынке за кучку «пятак».

…К чёрту сны.
Под Парижем ангар арендован,
найден самый непьющий в стране экипаж,
самолёт, размалёванный Пьером Гандоном…

- Миллионы готовы? Грузите багаж…

[• Ешка]

Два ангела


Bor G



Он случайно влюбился и сразу пропал. Для неё это был не последний, но шанс.
Так блудивших выводит на воду тропа и в бредущих вселяет покой дилижанс.
Беспросветная радость – не худший итог, а с названьем "любовь" – так начало начал...
Если видится мир как цветной монитор, где: удача, надежда, подарки с плеча,
вместе встретить рассвет, вместе встретит собес... Это долгое счастье – как ни назови...

Белый ангел готов был взлететь до небес.
И над чем-то смеялся во сне визави...

Все романы на свадьбах кончают не зря. Прав поэт: неизвестно, что делать потом.
Так на смену блаженству приходит заря и сменяется ночь неприкаянным днём.
Беспробудные споры: "кто прав?", "кто сгубил?". Бесконечные крики: "а помнишь?", "забудь!",
"если это мой сын, почему он дебил?!", "если б ты меньше пил!", "может быть, как-нибудь".
Примиренья попытки – с планидой иной. Под измены себе, в чём судьба родила...

Чёрный ангел парил над чужою виной.
Белый ангел был занят. Наверно, дела...

Продолженья романов обычно слабы, как повторный сеанс неудачных страстей.
Ствол надежды удобней рубить на гробы, чем пытаться сложить старый мир из костей.
Уходя – уходи, возвращение – блеф, старый адрес – капкан, в старой боли – весь ты.
Так на мизере с прикупом с дамою треф паровозом гора не доставит висты.
Все богатства отдал бы, чтоб вновь – молодым. А она бы хотела надёжней чудес...

Оба ангела были седыми как дым,
опускавшийся в души с привычных небес...

Строить новый уклад по отдельности – ход всё же лучший, чем вовсе нигде и никак.
Не хватает дыхания, слов и стихов, но рассудят резоны в седых париках.
Нарастает живот, утолщается нерв, наступает покой, и надёжна стена.
Так с уютной семёркой, но всё-таки черв – обольщает уклад и прельщает цена.
Новой жизни остаток – не пир, но горой. Лучше шутка в кровати, чем утка под ней...

Хорошо, что судьба допускает порой отступленья от правил движенья теней.
И последние шансы не видят путей, а вслепую, до смерти, на равных, на "ты"...

Вместо ангелов – лица пришедших детей.
У нелепой, гранитной, но общей плиты.

[• Ешка]

Окончен бал


Bor G


Ну, вот и всё, окончен бал, который в прошлом, да и не был.
Любовь к отеческим гробам, разруха, грязь и в тучах небо.
Из этой милой стороны – и не уедешь, и не слышно.
Лишь только б не было войны, а в остальном решает дышло.
Но, впрочем, это я о чём? Ведь дух давно уже в отлучке.
Хоть делай морду кирпичом, хоть побирайся до получки –
вопрос сакральный «и где я?..» поставит новые задачи.
Субъекту нужен идеал. Идеализм идёт в придачу.

А как же было хорошо, когда от мыслей тесно стало.
Легко стирая в порошок и миражи, и пьедесталы,
на все законы накатив по бочке или сколько влезло,
закрыв всем телом объектив по знаку свыше или жезла,
ты не старался выделять и выделяться не пытался.
И на пароль «какая тля..?» – получишь отзыв в темпе вальса.
Не в глаз, так в бровь, потом в скулу. На видном месте – просто латы.
Коль возят мордой по столу – так далеко до постулата.

Но наступившая пора – опять на грабли и надолго.
Под знаком зова топора цветёт обида с чувством долга.
Себя находят в темноте лишь распахнувшие объятья.
И нет сознания потерь, как нет материи на платье.
Для короля. И, может быть, печенье есть под одеялом?
Раздолье тут: дубы, жлобы. И всё накрылось идеалом.
Лишь только хочется порой на море съездить или в ухо.
Сплошной по жизни геморрой. Вселенский плач. И сила духа.

А говорят, в начале слов и не хватало, и не надо.
Победа – это ремесло, когда стихает канонада.
Побелка красит потолок, подельник укрепляет крышу.
Вполне былинный уголок. Зипун, зарок, засов и мыши.
Неразделённое тепло свой выход ищет на панели.
В экране светится трепло как будто свет в конце тоннеля.
А я планиду раздолбал и карму в поисках героя.
Ну, вот и всё, окончен бал. И нет свечей от геморроя.

[• Ешка]

Бродяга и Бродский


Игорь Царев


Вида серого, мятого и неброского,
Проходя вагоны походкой шаткою,
Попрошайка шпарит на память Бродского,
Утирая губы дырявой шапкою.

В нем стихов, наверное, тонны, залежи,
Да, ему студентов учить бы в Принстоне!
Но мажором станешь не при вокзале же,
Не отчалишь в Принстон от этой пристани.

Бог послал за день только хвостик ливерной,
И в глаза тоску вперемешку с немочью...
Свой карман ему на ладони вывернув,
Я нашел всего-то с червонец мелочью.

Он с утра, конечно же, принял лишнего,
И небрит, и профиля не медального...
Возлюби, попробуй, такого ближнего,
И пойми, пожалуй, такого дальнего!

Вот идет он, пьяненький, в драном валенке,
Намешав ерша, словно ртути к олову,
Но, при всем при том, не такой и маленький,
Если целый мир уместился в голову.

Электричка мчится, качая креслица,
Контролеры лают, но не кусаются,
И вослед бродяге старухи крестятся:
Ты гляди, он пола-то не касается!..

[• Ешка]

Непременно, в следующей жизни


Застенчивая Нотка


Будет дом на опушке красив, как рождественский пряник…
Ну, давай, мой хороший, ещё помечтаем о нём:
дом, где нет ни часов, ни будильника /время упрямо/,
а рассвет мы и так не проспим, если будем вдвоём.

Будет к озеру тропка скользить по волне незабудок
и лохматый наш пёс непременно потянет туда,
где семейка бобров разделила владенья запрудой:
нам правее чуть-чуть – там теплей и нежнее вода.

Будет звёздная ночь и одна на двоих сигарета…
Будут книги и ноты на простеньких полках стоять.
За окном, между сосен, поселится вечное лето
или ранняя осень, которая лету подстать.

Будут двери, конечно же, ночью и днём нараспашку:
разве в доме удержишь твоих озорных сыновей?
Будет всё хорошо… и смешная оленья мордашка
вдруг потянется смело к открытой ладони твоей …

…..Беглый взгляд на часы – тихий вздох – и пора возвращаться
в наши разные судьбы под стылым ноябрьским дождём…
А придуманный дом пусть хранит настоящее счастье,
вплоть до будущей жизни, когда мы в неё попадём.

[• Ешка]

Очень тайное для нее


Николай Одегов

Нам "под ручку" с тобой не пройти на миру:
Слишком много внимательных, пристальных глаз.
Только ветви деревьев, склонясь на ветру,
Нас прикроют, весь мир заслоняя от нас.

Страсть и нежность, и грусть в поцелуе моем,
Грех и счастье, и боль в поцелуе твоем...
Лишь луна в междуоблачный взглянет проем
И утопит свой взгляд, застыдясь, в водоем...

Своровали любовь - у людей, у Земли,
У Вселенной и даже, что выше нее...
Воровать не хотели, да вот - не смогли,
Отравясь то ли правдой, а то ли враньем.

Вот теперь, засыпая на верном плече,
Ты услышишь: "Люблю...", что шепчу, как кричу.
Спи, Земля: мы тебя не встревожим ничем.
Спите, люди, мы вас не тревожим ничуть...

Если хочешь, я кофе сварю поутру,
Если хочешь, то будет тебе не до сна...
Если хочешь, то я никогда не умру,
Чтобы ты не осталась на свете одна.

[• Ешка]

Сытым


Веник Каменский


Калитка, лавка, листья клейкие -
( На ум приходит - "зеленя" ).
"Ты чьих же будешь - Голошейкиных?" -
Старуха спрашиват меня.
Бабусе нынче кости старые
Согрело майское тепло...
"Така ж высока, дикошарая,
И платье на груди мало.
Весь оклаж сходится с Татьяной-то -
Жила у лога на краю."
Стою. В груди стрелой натянутой:
"Про бабку Таню про мою".
И вот уже идем чаевничать
В смешной старушечий уют,
И подстаканничек полковничий,
Как президентше, мне дают.
Людское - людям, Богу - Богово,
А сушки - хоть бы и царю...
Я с бабкой, что живала впроголодь,
Опять про голод говорю.
Про то, как Танька Голошейкина
Получку, чтоб долги отдать,
Делила, звякала копейками,
Ругаясь - мать да перемать,
В остатке лишь на лук с черняшкою,
Вот так она жила-была...
Над церковью пустыми чашками
Лежат крутые купола,
А Годунов - из рая, ада ли,
Глядит, поднявшись в полный рост,
Как с неба тихо крошки падают
На острия кремлевских звезд.
Он помнит о Великом Голоде,
А бабка - тридцать третий год:
Полова, жмых, сурепка, желуди,
И снова сушки мне сует.
Мы хуже их - блудницы, мытари,
Ошметки сала на ноже.
Мы - в первом поколеньи сытые,
А кто-то сытенький уже.
Нагрелся подстаканник звончатый...
"Ты ешь давай!" - "Бабуля, ем..."
Дай Бог, чтоб сытость не закончилась
И чтоб она не стала - всем.